Н. Ф. Федоров Рис. Л. О. Пастернака
	Н. Ф. Федоров, Вл. Соловьев и Л. Н. Толстой. Рис. Л. О. Пастернака

Наш сегодняший разговор — об одной из ярких, хотя и достаточно противоречивых фигур мировой философии, о российском философе, родоначальнике религиозно-философского учения, известного на сегодня как космизм.

В разное время определенную дань этому течению отдали такие незаурядные представители нашей культуры, как Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, В. С. Соловьев.

Родоначальником же космизма стал человек, которого при жизни именовали «старцем», «святым», «московским Сократом», «вселенским философом» — Николай Федорович Федоров.

С Федорова начинается глубоко своеобразное философское направление общечеловеческого, как отмечают исследователи, значения: русский космизм, представленный в России ХХ века, кроме собственно Федорова, такими именами как, К. Э. Циолковский, В. И. Вернадский, А. И. Чижевский...

В «Философии общего дела» (как называются два посмертно изданных тома трудов Федорова) выдвинута мысль о необходимости нового, сознательно управляемого этапа эволюции: всеобщим познанием и трудом человечество призвано овладеть стихийными силами вне и внутри себя, выйти в открытый космос для его активного освоения и преображения, обрести новый, бессмертный статус бытия, причем — обратим внимание — в полном составе всех прежде живших поколений (так называемое «научное воскрешение»). Федоровым были предвосхищены идеи ноосферы, поставлены вопросы экологии, предложено нетривиальное решение многих глобальных проблем.

[К слову, а что такое ноосфера?]

Есть известная биографическая невнятица, связанная с личностью Н. Ф. Федорова.

Ну, в самом деле, ведь до сих пор неизвестна точная дата его рождения, а единственный документ, свидетельствующий о годе рождения нашего философа (свидетельство о крещении), на основании которого были впервые выяснены также имя и фамилия его матери, был найден совсем недавно: в конце семидесятых годов. Это, представьте, касается биографии ученого, жившего всего полтора столетия назад. Хотя, заметим, все это очень характерно для самого Федорова, всю жизнь сознательно избегавшего не только славы и известности, но и всяческих упоминаний своего имени, и все свои сочинения, статьи и даже открытые письма публиковавшего неизменно под псевдонимом, а то и просто без подписи.

Так вот, если о матери его известно лишь, что звали ее Елизавета Ивановна и была она, как сказано в свидетельстве о крещении Федорова, «дворянской девицей», т. е. служанкой, то об отце знаем более чем достаточно, ибо принадлежал он к славнейшей российской фамилии, корни которой восходят к великому князю Рюрику, затем — к князю Владимиру Красное Солнышко*, к Юрию Долгорукому и Всеволоду Большое Гнездо, от которых через несколько поколений и пошли князья Гагарины, один из которых — Павел Иванович — в начале XIX века и стал отцом философа-космиста Николая Федоровича Федорова.

* А чем, кстати, славен князь Владимир, именуемый в былинах Владимир Красное Солнышко?

Но Федоров, как ясно из его отчества и фамилии, был внебрачным сыном князя, что сыграло свою роль и в становлении отечественной для нас философии, о чем — чуть ниже.

Среди бумаг Федорова после его смерти был найден отдельный листок, на котором его рукой были написаны, а затем перечеркнуты (он, вероятно, просто не захотел продолжать эти глубоко личные заметки) следующие строки:

«От детских лет сохранились у меня три воспоминания: видел я черный, пречерный хлеб, которым (говорили при мне) питались крестьяне в какой-то, вероятно, голодный год. Слышал с детства объяснение войны (на мой вопрос о ней), которое привело меня в страшное недоумение: на войне люди стреляют друг в друга, наконец, узнал я о том, что есть и не родные, чужие, и о том, что сами родные — не родные, а чужие».

Голод, смерть, неродственность, эти фундаментальные естественные бедствия человека и человечества, стали главным предметом преобразовательного дерзания Федорова-мыслителя.

Позже он напишет:

«Существенною, отличительною чертою человека являются два чувства — чувство смертности и стыд рождения. Можно догадываться, что у человека вся кровь должна была броситься в лицо, когда он узнал о своем начале, и как должен был он побледнеть от ужаса, когда увидел конец в лице себе подобного, единокровного. Если эти два чувства не убили человека мгновенно, то это лишь потому, что он, вероятно, узнавал их постепенно и не мог вдруг оценить весь ужас и низость своего состояния».

Федоров никогда не выделял себя из человечества, и то, что, по его мнению, было свойственно человеку как таковому, не могло не быть и его собственным переживанием.

Мы знаем, что дед Коли Федорова, Иван Алексеевич Гагарин, умер, когда тому было четыре года. Смерть Ивана Алексеевича наверняка была воспринята всеми в усадьбе как огромное событие и по меньшей мере самим Павлом Ивановичем — отцом Коли — как страшное горе и испытание. Оно не могло не коснуться и Николая.

Что касается «стыда рождения», то это чувство скорее всего осложнилось и усугубилось самим фактом незаконнорожденности. С раннего детства до Коли скорее всего доходили вначале даже плохо сознаваемые намеки на плоды барского греха. Не мог он не ощущать и определенной двусмысленности в положении своей матери, невенчанной жены князя, и ее четырех детей. С годами же оказалось, что и фамилия у детей не отцовская, и отчество у мальчиков другое (девочки носили отчество отца, а фамилию Макаровых) и не пользуются они княжескими правами (все были записаны первоначально в сословие купцов). Это не говоря уж об отношении к ним прочих ближайших родственников князя. Словом, вспомним третье открытие детского сознания Николая, «что сами родные — не родные, а чужие».

Но жизнь идет, и в 1849 г. Федоров оканчивает Тамбовскую гимназию и затем до марта 1852 г. учится в Ришельевском лицее в Одессе, где проявляет блестящие способности. Однако, вступив на выпускных экзаменах в резкий спор с одним из преподавателей, Федоров сам оставляет лицей. Тем не менее образование — результат прежде всего его собственного постоянного труда — Николай Федорович получил превосходное. В воспоминаниях о Федорове все отмечают его поразительные, поистине энциклопедические познания в самых разных областях жизни, науки, искусства. К тому же он в совершенстве знал не только основные европейские языки, но и хорошо разбирался в ряде восточных, одно время сильно увлекаясь китайским.

В продолжение четырнадцати лет, с 1854 по 1868 гг., Федоров работает в уездных училищах средне-русской полосы. Предметы его преподавания — история и география. Долго задерживаться на одном месте ему не дает его непримиримое отношение к местным порядкам: за это время он меняет семь городов.

По воспоминаниям современников живет он в это время так: суровое ограничение себя только самым необходимым, исключительная принципиальность, постоянная защита интересов учеников, помощь самым бедным из них.

Сам метод его преподавания истории и географии, предметов, которые, по мнению Федорова, должны дать первые и важнейшие сведения учащимся, был также необычен. Он стремится осуществить принцип активного участия всех детей в познавании, которое должно стать одновременно их нравственным воспитанием. Учебники он не считал основным источником знаний. Материал добывался учителем вместе с учениками, его сотрудниками, из непосредственного изучения родного края, его географических особенностей, растительного и животного мира, его истории, запечатленной в памятниках, из наблюдений звездного неба, опытов в самой природе. Естественно, такая система наталкивалась на непонимание и противодействие со стороны высшего начальства, привыкшего, как водится, к иному, и в этом была еще одна причина частой смены Федоровым мест преподавания.

А тем временем шло внутреннее становление и развитие мысли. Сам Федоров дает точную дату возникновения своей основной идеи — осень 1851 г., т. е. последний год пребывания в лицее. В 1903 г., незадолго до смерти, в одной из последних записей, он пишет об этом так:

«Пятьдесят два года исполнилось от зарождения этой мысли, плана, который мне казался и кажется самым великим и вместе с тем самым простым, естественным, не выдуманным, а самою природою рожденным! Мысль, что чрез нас, чрез разумные существа, природа достигнет полноты самосознания и самоуправления, воссоздаст все разрушенное и разрушаемое по ее слепоте и тем исполнит волю Бога, делаясь подобием Его, Создателя своего...»

Двадцати двух лет от роду Николай Федоров бросает вызов смерти, столь дерзновенный и окончательный, как никто из смертных за всю историю. Большинство живущих всеми силами старается закрыть для сознания беспощадную истину своего конца, отвлечение всякой мысли о смерти начинается с детства. Да и вся человеческая культура (в том числе и ее прародитель, продолжающий до сих пор существовать и самостоятельно, — религиозный культ) с определенной точки зрения - изощренный и разветвленный результат компенсаторной защиты от смерти, защиты, требующей колоссальной энергии и отвлекающей ее, следовательно, от всяких попыток начать творческое воссозидание самой жизни. Федоров сознательно бежал от всех чисто духовных, художественных форм восстановления жизни, обессмертивания ее мгновений и существ (искусство — по Федорову — «попытка мнимого воскрешения»), а все свое умственное и сердечное богатство он мобилизовал на Дело преображения самой действительности. Не случайно Федоров не любил сна, особенно долгого, развяленного, расцвеченного сновидениями (а ведь сновидческая реальность и особые законы ее построения — один из тайных источников питания творческого акта). Но по Федорову

«Сновидения должно причислить отчасти к болезненным явлениям, отчасти к праздной жизни. Они составляют проявление тех сил, кои не пришли в работу. Короткий, но крепкий, богатырский сон (без видений) предпочтительнее продолжительного, но не крепкого, прерываемого видениями сна. Сон должен быть интенсивный, а не экстенсивный...» и т. д.

На новом, предельно сознательном уровне Федоров сохранил в себе (и развил) детскую установку отношения к миру, которая в известной степени близка магической: дети часто обладают чувством неуязвимости и всемогущества; раз хотят — значит могут повелевать явлениями и процессами мира, в том числе и не умирать. Да и в сказках - препятствий нагорожено — до неба, но законы земного естества в самых роковых и бесповоротных, казалось бы, моментах вдруг отступают, расступаются, и герой вдруг летит по воздуху, утишает бурю и, окропленный мертвой и живой водой, восстает из мертвых клочков и кусочков к жизни и счастью. Недаром позднее Федоров писал о необходимости как бы вернуться к тому магическому, сказочному, детскому, народному взгляду на взаимные отношения человека и слепой стихии, «рокового» хода вещей, — но уже на положительной, преобразующей мир знанием и умением стадии.

Весной 1866 года Федоров был арестован по делу Каракозова*, но через три недели его все же освобождают. И когда настают летние каникулы 1867 г., он отправляется в Москву, причем проделывает весь путь от Боровска (место его последней работы) до Москвы пешком. Открывается новый период его жизни и деятельности — московский.

* Революционный террорист; в 1866 г. неудачно стрелял в императора Алкександра II; повешен.

В Москве Федоров сначала работает в Чертковской библиотеке, затем с 1874 г. в продолжение 25 лет — библиотекарем Румянцевского музея и, наконец, в последние годы жизни — в читальном зале Московского архива Министерства иностранных дел.

С открытием Идеи для Федорова, до того момента вполне обычного человека, происходит как бы второе рождение и обращение к служению ей. Теперь он ведет удивляющий окружающих образ жизни. Это, по сути, монашеская аскеза: питается он в основном чаем с хлебом, спит по три-четыре часа в сутки на голом сундуке, ходит зимой и летом в одном и том же стареньком пальто, раздавая все свое жалованье нуждающимся. При этом сам себя аскетом он не признает и искренне сердится, когда ему об этом говорят. Он любил повторять: «Не гордись, тряпка, завтра будешь ветошкой». Сам его вид как будто являл образ его сердечной общности со всеми и всем неизбежно стареющим, уходящим из жизни, ветшающим. Тем более всех поражал неожиданный избыток жизни, энергии, ума в этом человеке, казалось бы , преклонного возраста.

Явление Федорову Идеи совпадает с резким жизненным, бытовым переворотом, новым, фундаментальным выбором: не попадаться в сладкую ловушку человеческого жребия, забываясь в автоматизме его исполнения — семья, дети, деньги, карьера, благочинная кончина... Раскрытие «вещих зениц» освобождает от ига многого, в том числе и от гипноза второй, по определению Тютчева, после смерти, роковой силы: «суда людского».

Он был человеком необыкновенной доброты и нравственной чистоты.

«У него было такое выражение лица, которое не забывается. При большой подвижности умных и проницательных глаз, он весь светился внутренней добротой, доходящей до детской наивности», — так передал свое впечатление о Федорове один из его современников, сын Л. Н. Толстого.

Еще в молодости он сумел преодолеть себя, а точнее — свое физическое тело, а ведь темпераментом обладал страстным, почти неистовым, сохранившимся до старости.

Один из последователей Федорова, Юрий Петрович Бартенев, записал в своем дневнике любопытный эпизод, касающийся Федорова и относящийся к концу 90-х годов прошлого столетия.

Однажды Бартенев с приятелем в присутствии Федорова рассуждали на чисто философскую тему: когда же, в каком возрасте кончается, наконец, половое влечение? И они, оба молодых на тот момент человека, пришли к выводу, что уж к сорока-то годам — наверняка. На что почтенный старец, аскет и трезвенник, густо покраснел и, отходя в угол, пробормотал: «Никогда оно не кончается».

Николай Федоров избрал полный аскетизм, целомудрие (пока, по его слову, «отрицательное», но развивал идеи «положительного», т. е. не просто девственного воздержания, а полного претворения бессознательной родотворной энергии в воскресительные и творческие мощности).

В сугубо личном смысле живя один, Федоров не страдал от одиночества и не чувствовал себя обделенным, ибо было у него место, где он чувствовал себя среди «родных, а не чужих». Таким местом был Храм. Его не раз видели уже в московский период жизни на службах в состоянии глубокой молитвенной сосредоточенности (один из современников пишет просто о «религиозном экстазе»).

С явлением Идеи для Николая Федорова православная служба, церковный суточный и годовой круг раскрылись в новом, активно-воспитательном духе. Главным его открытием было, говоря его же более поздними словами, что

«Христос есть воскреситель, и христианство, как истинная религия, есть воскрешение. Определение христианства воскрешением есть определение точное и полное...»

Недаром свое учение Федоров называл «Новой Пасхой», и излагал его в форме «пасхальных вопросов».

Чуть отвлечемся: а чем отличается воскрещение Христово от большинства известных нам на сегодня по мифам и преданиям иных воскрешений? Дело, впрочем, не в самом вокрешении, а в предшествующем ему вознесении, которое, если помните, прозошло у Христа «во плоти», т. е. он не оставил здесь своего физического тела.

Но вернемся к Николаю Федоровичу Федорову.

Для него, заметим, отвратительно было оказаться в обособленной, кичащейся своими знаниями, талантом и положением касте ученых, хотя бы и тех же писателей, считающих себя вправе «обличать, карать наши пороки».

«Наша литература — бич России», как считал Федоров.

В ней, в литературе, он видел поношение человеческой природы, выражение не — родственности со стороны писатетелей.

«Если казнить, быть палачом, зазорно, то казнить словом, предавать вечной жизни в картине или книге, — почетно и даже заслуживает высших почестей! И вот уже 6О лет как нас бичуют, бьют, бьют по голове, по груди, по чем попало, называют собакевичами, маниловыми, ноздревыыми, коробочками, землю нашу — Темным Царством, города — Глуповыми, поселян — подлиповцами; бьют так, что в нас не осталось ничего здорового. <...> А мы, всегда забитые, взываем к ним: «да, мы гадки, отвратительны сами по себе, но скажите же, наконец, что нам делать?» Но эта школа бичевания для бичевания, гордая своими открытиями наших пороков больше, чем Колумб открытием Нового света, ничего не умеет и не желает найти, кроме порока.»

Сам Федоров избрал для себя другой путь — увидеть лучшее, что есть в народном чувстве и мечте, в отношении к миру, в укладе жизни.

Он, как и большинство великих подвижников этого мира, а тем более — русских, российских, прожил трагическую, но, вероятно, и очень радостную, наполненную высоким смыслом жизнь.

Скончался Николай Федорович Федоров 15 декабря по ст. стилю 1903 года в Мариинской больнице для бедных, в одном из флигелей которой 82-мя годами ранее родился Ф. М. Достоевский. Было Федорову 74 года, но он, несмотря на старческие недуги сохранял бодрость и энергию. Смерть, как рассказывают, наступила, по существу, случайно. В трескучие декабрьские морозы под нажимом знакомых Федоров изменил своей привычке ходить в легком платье круглый год. Его почти насильно одели в шубу и посадили на извозчика, чего сам он никогда себе не позволял. (Он вообще передвижение пешком пердпочитал всем иным видам.) В результате — простуда и сильнейшее двустороннее воспаление легких. Тяжкая и длительная агония. Смерть после потери сознания.

Похоронили его на кладбище Скорбященского монастыря (на нынешней Новослободской улице). И, как водится, могила вселенского философа, призывавшего живых обратиться сердцем и умом к кладбищам (ведь в самом деле, по словам другого мудрого человека, «Человечество — это больше мертвых, чем живых») была снесена (в 1929 году), и место последенего успокоения Федорова было утрамбовано под игровую площадку. Так сбылось его пророчество о нравственном одичании, одним из признаков которого станет «превращение кладбищ в гульбища», а «сынов человеческих» — в «блудных сынов, пирующих на могилах отцов».

На этом и остановимся, хотя говорить о Федорове интересно, правда?

Есть прекрасная толстая книга о нем, вышедшая в 1990-м году в изд-ве «Советский писатель»: «НИКОЛАЙ ФЕДОРОВ. ТВОРЧЕСТВО ЖИЗНИ», автор которой — Светлана Семенова. Ею же было подготовлено первое научное еще советское издание сочинений Н. Ф. Федорова, выпущенное в 1992-м году в серии «Философское наследие» и удостоенное высшей из возможных по тем временам социальных оценок: осуждения лично тов. К. У. Черненко (тогдашним идеологом ЦК КПСС) наравне с изданной несколько раньше двухтомной энциклопедией «Мифы народов мира» (и крохотной книжицей А. Лосева о поэте-философе Вл. Соловьеве) как «одной из трех крупнейших идеологических ошибок советского книгоиздания»...

Читайте?